Автор: Серафима Ильинична Молочникова
Начало этой истории относится к далекому довоенному времени - 1935 году. А произошла она в большой коммунальной квартире, состоящей из двенадцати комнат, каких было немало в то время в Ленинграде. В этой квартире, расположенной в Ковенском переулке, в центре города, на третьем этаже небольшого трехэтажного дома, проживало двенадцать семей. Длинный коридор, куда выходили двери всех комнат, проходил по всей квартире от входной двери до кухни и служил прекрасной игровой площадкой для маленьких обитателей этого жилища.
Лучшим местом для игры в прятки были многочисленные сундуки и шкафы - хранилища всякого нужного и ненужного добра, нажитого за долгие годы каждой семьей. В одной из комнат, в семье учителей, жила девочка. Тогда ей было 6 лет. Сейчас она уже немолодая женщина и живет в одном из новых районов Санкт-Петербурга. Рассказав эту историю, она просила не называть свое имя, и поэтому наречем ее просто Девочка. Большую часть времени родители Девочки были на работе, поэтому с детства она была достаточно самостоятельной: ходила в магазин за продуктами, готовила на керосинке незатейливую еду, а в дни дежурства ее семьи подметала пол в коридоре и в местах общего пользования. Груз недетских забот сделал Девочку не по возрасту серьезной; она не участвовала в общих забавах детей и без надобности не выходила из своей комнаты.
Однажды, накануне нового 1936 года, жильцы квартиры решили сообща поставить для детей на кухне елку и повесить на нее все имеющиеся в каждой семье игрушки. За час до Нового года они заперли ребятню в своих комнатах и повесили на елке подарки - матерчатых кукол, плюшевых мишек, зайцев из пресс-папье и т. д., причем количество подарков было равно числу детей. После этого все разошлись по своим комнатам. Встретить Новый год решили на кухне все вместе. Дети, конечно, догадывались, что взрослые им что-то готовят. Но, увидев такую большую елку с таким количеством игрушек и подарков, они были вне себя от радости.
Дети бегали вокруг лесной красавицы, рассматривали невиданные ранее игрушки, и их руки уже тянулись к гостинцам. Но взрослые хотели доставить детворе еще большую радость. Для этого они придумали вот что. Каждый из маленьких обитателей квартиры должен был вытащить из шапки бумажку, на которой был написан номер. Этот номер означал, каким по порядку должен подойти ребенок к елке и взять понравившуюся игрушку. У Девочки оказался последний номер, и она, вздохнув, встала в самый конец длинной очереди. Дети чинно, в порядке своих номеров, подходили к елке и снимали с веток приглянувшиеся игрушки. Взрослые были очень довольны своей затеей. А детские глаза, вначале загоревшиеся от такого обилия подарков и возможности взять любую, постепенно грустнели, улыбка сходила с их лиц, и в особенности у тех, кто находился в конце очереди, ведь количество подарков было равно числу детей, и самые красивые из них все снимались и снимались с елки.
Когда пришел черед Девочки, на елке осталась лишь одна кукла. Девочка медленно подошла к елке, обошла ее со всех сторон и, убедившись, что на елке, кроме куклы, ничего нет, тихо вздохнула, сняла куклу с ветки, прижала к себе и, скрывая выступившие слезы, села в углу на табуретку. Вокруг бегали дети, обменивались подарками, но к ней никто не подходил, никто не хотел с ней меняться. Через час утомившиеся взрослые и дети разошлись по своим комнатам. Девочка прошла в свою комнату, разделась и, взяв куклу с собой в кровать, быстро уснула. В эту ночь ей приснилось, что ей достался прекрасный плюшевый мишка, который понравился ей больше всех; она бегала с ним по квартире, обнимала и целовала его.
Яркое солнце нового дня разбудило Девочку. Она с надеждой открыла глаза, но вместо великолепного мишки на нее смотрела матерчатая кукла. Но Девочке показалось, что от бездушной куклы исходит какое-то тепло. Это будет моя дочка, - подумала она и решила сделать ей новогодний подарок. В одной рубашонке Девочка выбежала на кухню, оторвала снизу елки веточку и, сделав из газеты маленький кулек, положила туда леденец, ломтик хлеба, кусочек картофелины и фантик из-под конфеты. У себя в комнате в своем маленьком шкафчике она посадила куклу на веточку и положила рядом кулечек с едой. Девочка говорила кукле какие-то ласковые слова и обещала ей, что никогда с ней не расстанется, что не будет ее обижать.
Прошел год, больше взрослые такого новогоднего праздника детям не делали, но Девочка по-прежнему в первый день каждого Нового года делала подарок своей кукле, и так продолжалось пять последующих лет. С началом войны большая коммунальная квартира почти вся опустела, кто эвакуировался, кто поехал к родным и не вернулся. Отец Девочки служил под Ленинградом и, изредка навещая семью, отдавал им скопленный солдатский паек. Поэтому мама с дочерью решили из города пока не уезжать.
Наступила осень, начались бомбежки города, а потом ввели и продовольственные карточки. Мама Девочки работала в госпитале, и все обязанности по получению продуктов по карточкам легли на плечи ребенка. Чтобы получить небольшую порцию продуктов, уменьшающуюся каждую неделю, Девочке приходилось часами выстаивать на холодном пронизывающем ветре. Когда отключили водопровод, она с двумя маленькими ведерками ходила за водой к Неве - три километра туда, три километра обратно.
Однажды осенью, под утро, раздался мощный взрыв, окна в комнате задребезжали и чуть не раскололись. Жильцы выскочили на улицу. Девочка тоже выбежала из дома, держа в руках самое дорогое - продовольственные карточки и куклу. Рядом с домом стояла церковь. Теперь от нее остались лишь руины. А ведь бомба могла бы угодить в их дом. К декабрю 1941 года количество выдаваемого хлеба резко уменьшилось. Отец из-за блокады уже не мог навещать семью. Какие-то крохи еды приносила из госпиталя мать Девочки.
Наступила новогодняя ночь 31 декабря 1941 года. За окном, завешенным тряпьем из сундуков уехавших соседей (все деревянное, в том числе и сами сундуки, давно сожгли в буржуйке), стоял 30 градусный мороз. На столе лежало несколько кусочков только что полученного хлеба напополам с какой-то трухой, студень, сваренный из клея, два кусочка сахара. На двух почти разломанных стульях - женщина и десятилетняя девочка.
Они ждали, когда часы пробьют 12, чтобы приступить к нехитрой новогодней трапезе. Вдруг Девочка, что-то вспомнив, подбежала к своему шкафчику и извлекла из него пять кульков. Она бережно посадила куклу на стол, машинально накинула на нее какую-то тряпку, развернула кулечки и положила их содержимое рядом с куклой. Пять небольших черных сухариков, пять леденцов и пять красивых фантиков показались маме с Девочкой чудом из другого, уже забытого мира. Они вдыхали запах настоящего довоенного хлеба, облизывали леденцы, разглаживали не потерявшие своих цветов фантики, и вспоминали ту первую елку, и ту последнюю игрушку, куклу, доставшуюся Девочке, и которая сейчас, как казалось им, спасала их от голода. Кукла мысленно вернула их в то время, которое уже успело стереться из их памяти. Казалось, что в комнате стало чуть-чуть теплее, и исхудавшие щеки Девочки слегка порозовели.
В эту новогоднюю ночь Девочка заснула вместе с куклой, обнимая ее своими худыми ручонками. Но в эту ночь ей уже ничего не снилось. А утром первого дня Нового года, как всегда, Девочка взяла самый маленький кулечек, положила туда 5 граммов блокадного ленинградского хлеба. А сколько это - 5 граммов хлеба, - она знала точно, получая его по карточке. Бережно взяв кулечек, Девочка отнесла его в свой шкафчик и положила рядом с куклой. На следующий год Девочка отнесла кукле уже 10 граммов хлеба. В декабре 1944 года, в канун Победы, рядом с куклой уже лежало четыре кулечка разного размера. Девочка стала Девушкой, затем Женщиной, но она всегда помнила о той декабрьской ночи 1941 года и о кукле, которая, как казалось ей, спасла их от голодной смерти.
Она была уверена, что эта кукла принесла в дом счастье, вернулся с фронта живой и невредимый отец, да и сама она вышла замуж за прекрасного человека. И вот уже наступила пора рассказать своей взрослой дочери об истории куклы и передать ее как самую дорогую семейную реликвию. Дочь, в свою очередь, когда-нибудь передаст куклу своей дочери, и все женщины этого рода будут всегда хранить, и беречь ее, ибо без этой куклы еще в 1941 году прервалась бы тонкая жизненная ниточка семьи Девочки.
Автор: генерал-полковник Евгений Александрович
Мы с отцом, как и все офицеры части, жили в деревне. Отец уехал раньше в Харьков, чтобы получить документы и ехать на фронт, на передовую. У меня было направление в специальное детское училище имени Дзержинского. Мы с хозяйкой дома, которая согласилась проводить меня, поехали попозже. Она быстренько продала молоко, и мы с ней приехали в Южный вокзал города Харькова. Я знал, что у отца был шестой вагон. У этого вагона мы встретились и: попрощались. Он меня обнял и сказал, чтобы я в училище учился хорошо. Поезд тронулся, и я со слезами отошел к хозяйке, сказав, что мы можем идти. Папа попросил водителя, который его привёз на вокзал, довезти меня до училища, но тот отказался, сославшись на спешку.
Мы с хозяйкой пошли вдвоём пешком. Транспорта тогда в Харькове, можно сказать, не было, и мы с ней прошагали всю Сумскую улицу пешком. За Сумской шоссе проходило вдоль аэродрома. Потом мы повернули направо, и пошли по лесу. И, наконец, увидели поселок. Я остановил одну женщину и спросил её: «Где здесь специальное детское училище?» На этот вопрос женщина почему-то ответила: «А, детский дом-то? Он дальше!» У меня было недоумение, почему «детский дом». Ведь у меня в направлении написано «специальное детское училище!»
Потом я увидел административное трехэтажное здание. Подошли к этому зданию и увидели надпись: «Специальный детский дом им. Дзержинского». Я хотел бежать, но тут из двери вышла женщина, и я сказал ей: «Вот у меня направление в специальное детское училище им. Дзержинского, а на самом деле здесь написано «Специальный детский дом», но это ошибка». Она говорит: «Нет. Это специальный детский дом».
Хозяйка из деревни быстро со мной распрощалась и ушла. Ей было некогда.
Тогда меня повели к директору. Директор говорит: «Да, это наш специальный детский дом, а не училище». Я ему говорю: «Тогда как же мне быть?» А он мне в ответ: «Как быть? Давай пойдем, тебя переоденем, оденем, помоем тебя в ванной. Сходишь в душ, обмоешься, и потом пойдешь со всеми обедать. Определим тебя в группу, где ты будешь жить». Я сказал, что не буду: ни переодеваться, ни мыться, что уйду. Но куда идти? Я не знал! Если только мне возвращаться назад в деревню и в часть? А до деревни надо было ехать. До станции далеко... Но оставаться в детском доме мне не хотелось. Я тогда быстренько оделся, взял вещи, надел свою шинель и побежал. За мной погнались несколько человек. Догнали, схватили за руки. А я говорю им: «Нет, я не буду в детском доме». И опять побежал. Меня опять догнали, взяли за руки, и повели обратно. Я сопротивлялся. Меня привели к директору. Директор говорит: «Нет, если у тебя направление, то давай оставайся у нас. А отец приедет с фронта и тебя возьмет опять в часть. Наверняка это будет скоро». Я подумал и решил повиноваться.
И вот пришли в душ, меня помыли, дали детдомовскую одежду и повели в отряд. Представили воспитательнице Марии Васильевне. Это была молодая женщина в возрасте около тридцати лет. Симпатичная. У неё была очень хорошая фигура. Единственным недостатком её был правый глаз, который смотрел вниз. Она сказала подождать, пока отряд придет с занятий, показала мне место, где я должен спать.
Площадь комнаты была около 30 метров. Напротив входной двери находились окна, забитые досками, а между досок лежала солома. Посреди комнаты стояла маленькая круглая железная печурка. Труба от печи вела в проём среднего окна. Проём был в каждом из так называемых окон. Он представлял собой армированное металлом стекло размером приблизительно 50 х 50 см. У печки на табурете сидел детдомовец и топил печь, пока отряд был на занятиях.
На стене висела стенгазета, которую выпускал отряд. Все заметки были написаны воспитанниками. Там были критические заметки, шутки, новости. В целом, газета мне понравилась.
Но вот я услышал шум в коридоре. Мария Васильевна вышла и попросила отряд остаться на месте. После этого она вывела меня из комнаты и представила отряду, сказав, что в отряд прибыл еще один воспитанник, и попросила всех со мной дружить. Одна из девочек сказала: «Сметана!» И это стало моей кличкой за моё белое лицо.
Мария Васильевна сделала какое-то объявление и ушла. Все разошлись мыть руки.
Отряд стал подчиняться председателю совета отряда, который подавал команды: «Равняйсь! Смирно! Направо! В столовую шагом марш!» Так я оказался в строю воспитанников детского дома.
После обеда отряд пришёл в спальный корпус. Все ребята стали заниматься своими делами. Меня окружили и стали расспрашивать, где мой отец, мама, братья, сестры, как я учился и где воевал? Потом, через некоторое время была команда строиться, и отряд пошёл на самоподготовку в учебный корпус. Мне указали парту и место, где и с кем я должен сидеть.
Так началась моя жизнь в детском доме.
Иногда отряд посылали на работы в колхоз. Ходили на склады, перебирать фасоль, кукурузу, горох и другие крупы. Более подходящими считались работы по переборке картофеля, который начинал гнить. После работы каждый пытался что-нибудь взять себе: или картофелину, или кукурузы, или фасоль. При этом фасоль, например, мы засыпали за подвязки кальсон. Картошину или еще что-нибудь засовывали в одежду так, чтобы при обыске не нашли. А обыскивали нас всегда после работы очень тщательно. Воспитанники выворачивали карманы, показывая, что они у нас пустые, но колхозные женщины были опытные и старались найти запрятанное. Часто это у них получалось.
После ужина мы приходили в спальный корпус, доставали спрятанное, и начинали готовить дополнительный ужин для себя. При этом старались делиться с неудачниками, у которых отняли при обыске запрятанное, и учили прятать лучше. Особенно нам нравилось есть жареную кукурузу.
На печке выкладывали слой кукурузы и ждали, пока она треснет. Сидевшие вокруг печки ребята подхватывали треснувшие зерна и поочередно поглощали их.
Иногда кто-то из ребят шёл в деревню и просил жителей сварить фасоль или горох, который удавалось «скоммуниздить» на складе. Обычно жители отказывались варить, говоря: «Дитятко, у мэнэ ж соли нэма!» Такой женщине мы говорили: «Та, ладно, тётя, варите без соли». Но часто нам соль давали. Довольные, мы приносили эту фасоль в отряд и после ужина делили на всех.
Иногда наш отряд назначали в оцепление для охраны привозимых на кухню продуктов. Мы стояли, взявшись за руки, от самой двери кухни до машины, и никого не подпускали к переносимым продуктам. Иногда воспитанники младшего возраста пытались прорваться мимо нас и стащить что-либо из переносимых продуктов. Мы не подпускали их, а если кому-то удавалось что-то схватить, мы вырывали украденное из рук и «наказывали» воришек. Нам приходилось и самим быть такими же воришками. Я сам несколько раз прорывался мимо двух воспитанников, взявшихся за руки, хватал переносимую картошку и пытался прорваться назад через оцепление. Меня, помню, догоняли, отнимали картошку, несколько раз шлепали в виде наказания и отпускали. Но «героизм» заключался в том, чтобы, схваченную картошку успеть запрятать так, чтобы при обыске её не нашли. После ужина в спальне эту картошину я должен был отдать старшему отряда. Под приветственные возгласы, её начинали поджаривать, а меня расхваливать.
С наступлением тепла голодуха становилась меньше. После занятий отдельными группами мы убегали в сад и устраивали налеты на еще не совсем зрелую раннюю вишню-шпанку. Набивали полные карманы, чтобы угостить товарищей - мальчиков и девочек.
Позже, в течение всего лета, мы устраивали набеги на горох и другие вкусные овощи. Всем это очень нравилось. Ребята, приносившие ягоды, пользовались большим авторитетом у остальных ребят, особенно у девочек.
После окончания учебы детей направляли целыми отрядами на полевые работы - на прополку и окучивание. Это было самое тяжелое время, особенно в жаркие летние дни. Бывало, пропалываешь грядку, а конца её не видно, весь обливаешься потом. При этом товарищи тебя подгоняли, если ты отстаешь от «цепи». Надо было не только успевать идти в линии, но и обращали внимание на чистоту прополки. Всем хотелось, чтобы по окончании работы воспитатель похвалила не только за быстроту, но и за качество.
Очень нравились ребятам занятия на тракторе, которые проводил колхозный тракторист. Двое его детей были воспитанниками в младших группах нашего детского дома, их взяли, чтобы облегчить материальное положение тракториста. Занятия проходили очень оживленно, тракторист проводил их интересно, увлекательно. Нам обещали, что будет экзамен, а лучших ребят допустят к управлению трактором.
В нашем отряде были дети 11-12 лет. В старшем отряде пользовался большим авторитетом Сучков Коля, ему было уже лет 14. Как-то он подошёл ко мне и попросил отойти с ним в сторону «поговорить». Мы отошли от нашего отряда, и он попросил меня после обеда отпроситься у воспитательницы к нему на час.
В назначенное время я пришёл к Коле Сучкову, и он, оглядываясь по сторонам, повёл меня в лесной овраг. Не входя в лес, он остановил меня, и потребовал, чтобы я дал клятву, что никому, никогда не скажу о том, что он мне покажет. Естественно, такую клятву я дал. Через несколько минут ходьбы по тропинке Коля открыл мне дверь, ведущую в помещение в вертикальной стенке оврага. У меня захватило дыхание, когда я увидел то, что он мне стал показывать. Здесь были немецкие гранаты различного вида и взрыватели к ним. Всё лежало в аккуратно расставленных ящиках, готовых к погрузке.
После показа одной комнаты Коля повёл меня в другую, где так же аккуратно были расставлены ящики с минами небольшого калибра. Коля сказал, что надо создать группу из ребят - фронтовиков и партизан для использования того, что мы видели в этих ящиках. Затем Коля повёл меня к другим дверям. В одном из помещений в открытых ящиках лежали стеклянные линзы для фотоаппаратов. До войны их использовали при производстве фотоаппаратов «ФЭД». Сейчас эти линзы были никому не нужны.
Мы поспешили обратно в детский дом. По пути Сучков уговорил меня привлечь в группу фронтовика Никулина и партизана Алехина из нашего отряда. Но чтобы всё это было в тайне.
Естественно, в нашем отряде воспитанник-фронтовик Никулин и партизан Алёхин согласились войти в состав группы Сучкова, дали слово никому ни о чём не говорить.
Так была создана группа, которой стал руководить Сучков. Никто из нас даже не представлял, какому риску мы подвергаем себя и своих товарищей.
Через несколько дней мы зашли в овраг на склады, набрали в карманы мин, гранат и пошли к краю оврага на окраине детского дома. Здесь Сучков показал нам, как надо бросать гранаты и мины. Он очень ловко бросал мину так, что она начинала крутиться при падении. Мы все ложились на землю при взрывах мин и гранат. В последующие дни каждый из нас стал бросать мины и гранаты самостоятельно по очереди. Всего в группе Сучкова было около десяти человек. Ходили на метание гранат и мин через день - два, при этом мы отпрашивались у воспитательницы, чтобы не было подозрений, куда и зачем мы ходим.
Иногда было так, что трое из нашего отряда уходили, а Сучков с другими оставался на складе.
Однажды мы узнали, что Сучкова отвезли в больницу. Он стал с помощью линзы расплавлять взрывчатое вещество во взрывателе. Произошёл взрыв, и ему оторвало фаланги всех десяти пальцев. Лишь после этого я и двое моих товарищей из отряда не стали ходить на склад в овраг, но взрывы из оврага на окраине детского дома, где Сучков с нами бросал гранаты и мины, продолжались длительное время.
Самым интересным занятием весной была охота на ящериц. Несколько ребят из нашего отряда ходили в овраг, где было много ящериц, ловили их и потом жарили на костре. Мы очищали шкуру с жареной ящерицы и с большим удовольствием ели белое мясо. Жареные ящерицы считались для нас лакомством. Уже тогда мы знали, что ящериц и змей едят китайцы, и мы очень жалели, что змеи нам не попадались, а то бы мы жарили и ели их.
Изредка мы ловили разных птиц, в том числе воробьев. Разделывали их и жарили. Это для нас было не только занятием, но и пиршеством. На пиршество иногда приглашали избранных девочек и мальчиков. Заговорщически договаривались о встрече, заготавливали топливо, разводили костер, разделывали живность, подготавливали её к съедению.
Съедение живности происходило по установленному ритуалу. К нему привлекали девочек и доверенных мальчиков. Ритуал включал в себя сбор на определенной территории детского дома, разведение костров, разделывание живности, распределение её между участниками «пиршества». Все действия сопровождались шутками, весельем. На «пиршество» стремились попасть воспитанники всего отряда. Дополнительно к живности доставали вишни, смородину, малину, яблоки и другие ягоды и фрукты. В целом, пиршество было не только утолением голода, но и развлечением.
Как-то в июле меня подозвала воспитательница и сказала, что принято решение на собрании у директора отмечать воспитанникам дни рождения. Поскольку ближайший день рожденья мой, то через несколько дней предложено отметить его всем отрядом.
На день рождения во время обеда ко мне подошла повар и поздравила меня с днём рождения, сказав, что она уже испекла для всего отряда пирог и будет сварен специальный компот.
Повар была полная, улыбающаяся молодая женщина, но её все называли «маты». Обычно после того, как съедали первое или второе, отдельные воспитанники подходили к стойке, где стояла повар, и, обращаясь к ней, просили: «Маты, дайте добавку». Если у неё были остатки, то она всегда их давала. Увидев меня в очереди, повар подзывала меня к себе, и угощала вне очереди. Мне было часто неудобно перед ребятами, что меня подзывает повар, и я старался не подходить к стойке.
После обеда в мой день рожденья воспитательница отпустила отряд на некоторое время, а затем, собрав всех, повела отряд купаться на речку. После купания она направила отряд в столовую. Все были удивлены тому, что стол был накрыт, и у каждого места стояли стакан с компотом и блюдечко с кусочком фруктового пирога. Воспитательница поздравила меня с днём рождения, к ней присоединились все остальные ребята. Всё выглядело очень торжественно, и мне было приятно, что впервые отмечали именно мой день рождения.
Чаепитие уже заканчивалось, когда вдруг прогремел взрыв. Все повыскакивали из-за стола и бросились к окнам, выходящим на пригорок перед столовой. Там был виден дым от взрыва. Несколько воспитанников бежали вниз. Ребята из нашего отряда выскочили на улицу и побежали навстречу тем, кто бежал с места взрыва. Двое из бежавших ребят входили в состав группы Сучкова. Они были в крови. Ребята их подхватили и повели в санитарную часть к врачу. По пути они рассказали, что группа ребят стала играть с миной. Старший ударял камнем по взрывателю и смеялся над теми, кто убегал. Во время одного такого удара мина взорвалась в руках у старшего воспитанника. При этом убегающие были поражены взрывом. Одному оторвало ногу, другим осколки попали в спину и голову. Всего было поражено миной шесть человек, из них трое оказались убитыми.
Так трагически закончился мой день рождения. Перестала существовать группа Сучкова, состоявшая из детей-фронтовиков и партизан.
Спальный корпус детского дома находился на возвышенности. Это было трёхэтажное капитальное здание. При входе дежурил охранник. В двенадцать часов ночи двери закрывались и открывались ранним утром. В каждой комнате были дежурные, которые топили печь всю ночь.
Как-то ночью раздался стук в дверь нашей комнаты, и мужской голос спросил: «Женя Сосновских не в вашей комнате?» Дежуривший открыл дверь и позвал меня. Я увидел на пороге папу, с вещмешком за спиной. Я бросился к нему на шею: «Папа, папа!» Радости моей не было конца. Проснулась вся комната. Папа снял вещмешок, развязал его и достал солдатские сухари. Положил их на стол. Из вещмешка достал котелок, налил в него воды из ведра и поставил на печку. Рядом с сухарями положил сахар и сказал детям: «Угощайтесь». Солдатские сухари были очень вкусные, они даже пахли по-особенному. Мы разобрали сухари и стали грызть их с сахаром. Через некоторое время в комнату вошёл дежурный по корпусу и директор детского дома Павленко. Вместо правой ноги у него был деревянный костыль, который отстукивал каждый его шаг. Директор стал звать папу к себе домой, но папа сказал, что он переночует в этой комнате, потому что ему рано утром надо ехать в город.
Утром папа разбудил меня и попросил помочь ему умыться. Он взял ведро с водой, кружку, и мы пошли на улицу. Падал снег. Я стал поливать папе воду на спину и на руки. Папа мылся с удовольствием. После умывания он стал растирать полотенцем спину и грудь.
В комнате дети готовились к подъёму, взбивали соломенные матрасы, накрывали их одеялом, а сверху в изголовье ложили соломенные подушки. Папа попрощался со всеми, пообещав приехать к концу дня.
После обеда мы пришли в комнату. Кто-то из ребят воскликнул: «Ох, сколько машин приехало!» С внешней и внутренней стороны окна были забиты досками, между которых насыпана солома. Свет пробивался только через маленькое стекло, внутри которого была тонкая проволока.
Все побежали в коридор, а затем вниз по лестнице на улицу. В кузове первой машины сидели рабочие. Они уже слезали на землю. Тут же стояли завуч и директор детского дома вместе с моим папой и старшим из рабочих. Они обсуждали, что и как будут делать. Рабочие разгружали с машин стекла для окон и стали относить их в спальный корпус. На одной из машин лежали одеяла, белые простыни и наволочки. Одна машина была загружена ватными подушками.
Я слышал, как директор сказал окружавшим его воспитателям: «Всех детей помыть и положить в чистые постели».
Приехавшие рабочие отдирали доски от проёмов окон, выметали солому и вставляли стекла. Я попросил папу вставить стекла в первую очередь в нашем отряде. Он обратился с этой просьбой к директору.
Комната нашего отряда находилась на втором этаже, но её стали стеклить вне очереди. Когда через некоторое время я зашёл в комнату, то радости моей не было предела. Комната была такая светлая, стекла в окна вставили в коридоре. Заходящее солнце, освещало коридор и комнаты на противоположной стороне. Ребята с энтузиазмом выносили солому, подметали и мыли полы в комнатах.
Не жалея дров топили печурки. Принесли и положили на каждую кровать по две чистых, новых, белых простыни, и по одной наволочке. В нашу комнату, очевидно, в виде исключения, выдали новые байковые одеяла.
Из спального корпуса уже выходили отряды и направлялись в баню. Воспитатели торопили ребят с уборкой комнат. Рабочие работали очень быстро, сноровисто. Чувствовалось, что работа для рабочих доставляла удовольствие. Они радовались вместе с детьми тому, что в комнатах стало светло и чисто.
Но вот раздалась команда «строиться» и нашему отряду. Ребята выполняли все команды и указания воспитательницы, звеньевых и председателей совета отряда с особенным подъёмом. Воспитательница попросила мыться быстрее, чтобы дать возможность помыться другим отрядам.
По комнатам ходил папа вместе со старшим рабочим. Они осматривали, как вставлены стекла, делали какие-то замечания. И рабочие тут же доделывали, что им говорили сделать.
Быстро помывшись, отряд возвратился в спальный корпус. Рабочие уже садились в кузов машины. Папа и директор благодарили их за быстро выполненную работу. Вскоре машины были заведены и тронулись, увозя рабочих.
Папа подошёл к директору и сказал ему: «Ну, а сегодня я буду ночевать у вас, потому что у детей тепло и светло». Директор спросил папу: «Александр Максимович, как же вам удалось достать для детского дома такое богатство и привезти рабочих?» На что папа ответил: «А я зашёл в кабинет начальника областного отдела народного образования, достал пистолет, загнал патрон в патронник и, держа пистолет перед носом начальника ОблОНО, сказал ей: «Я только вчера был на фронте. Вот у меня пулей пробита шинель, мы воюем, а вы не можете создать человеческие условия для наших детей. Завтра я опять уеду на фронт, а вы обязаны сегодня вставить стекла в детском доме, дать детям наволочки, простыни и одеяла. Если вы этого не сделаете, то я вас застрелю, поеду на фронт, мне терять нечего. Я вас не выпушу из кабинета, пока вы не дадите то, что я вам сказал. Я поеду в детский дом вместе с рабочими, стеклами, наволочками, простынями и одеялами». Зав.облОНО стала обзванивать, куда следует, при этом говорила, что она сидит под дулом пистолета и её лейтенант застрелит, если ей не дадут то, что она просит. Уже к обеду она мне сказала, что колонна готова ехать в детский дом, а всё то, что я просил, находится в машинах».
Когда папа вышел, то увидел, что действительно всё готово и можно ехать в детдом. Папа ругнулся и сказал: «Оказывается, ведь всё есть в городе, а в детском доме нет ничего».
Папа ушёл к директору детского дома, а мне он сказал, что завтра уедет опять на фронт. Как возвратится, то сразу же ко мне приедет.
После отъезда папы прошло более десяти дней, но он ко мне так и не приезжал. В какой-то день я не выдержал и сбежал из детского дома в часть, откуда я поехал в детский дом. Не знаю, что меня повлекло в часть именно в тот день. Я приехал на станцию Рогозянка и направился в штаб части. Надо же было такому случиться, что в штабе я встретил папу, который только-только вышел из кабинета командира. Я бросился к нему и рассказал, как я прибыл в часть. Он меня обругал.
На следующий день он меня направил в детский дом одного. Через несколько дней мне воспитательница сказала, что в моё отсутствие обсуждали, кого послать в Артек на одну смену. Оказывается, на детский дом выделили одно место. Меня не было, и вместо меня в Артек направили Красникова Колю, мальчика из другого отряда.
Так я пострадал за свою недисциплинированность.
Был погожий осенний день 1944 года, когда меня вызвали в кабинет завуча детского дома, где я находился вместе с сестрой Юлей и братом Аликом. Папа ехал в командировку в Москву и в Курске пошёл на «толкучку». Там неожиданно он встретил Нюрку-Рыжую. Оказывается, она ехала к нему в Харьков и везла Юлю и Алика. По словам Нюрки-Рыжей, она везла детей к папе потому, что мама сама ехать к папе не могла, так как занималась оформлением продажи дачи. Мама должна была приехать позже в течение месяца. Папа и Нюрка-Рыжая быстро побежали в вагон, в котором она ехала. Папа описал подробно, куда Нюрка-Рыжая должна привезти Юлю и Алика.
Далее случилось так, что в части Нюрке-Рыжей посоветовали поселиться в деревне у станции Рогозянка. Она решила дождаться папу. Вышло так, что Нюрка-Рыжая с Юлей и Аликом пошли купаться на близлежащую речку. Когда они пришли домой, то оказалось, что их обворовали, при чём не оставили ничего, взяли даже полотенца и алюминиевые ложки. Пришлось просить всё у хозяйки дома.
Через день приехал папа. Он отвёз Нюрку-Рыжую на вокзал и отправил её в Москву. Алика и Юлю папа привёз в детский дом, где находился я. У Юли и Алика не было даже белья, чтобы переодеться. Так Юля и Алик стали вместе со мной воспитанниками детского дома.
И вот я зашёл в кабинет завуча и оторопел от удивления, увидев сидящую рядом с завучем маму. Мама была одета в новое кожаное пальто, сапожки. На ней очень красиво сидела шляпка с широкими полями. От мамы исходил аромат духов. Мама встала, подошла ко мне и обняла. Не знаю почему, но я заплакал. Завуч сказала, чтобы мы пошли погулять. На улице встретили Юлю и Алика. Втроём сели на скамейку. Из сумочки мама достала пакет с арахисом и насыпала каждому из нас в руку, при этом сказала: «Ешьте». Мы стали шелушить арахис. Такие орехи я ел в последний Новый Год перед войной. Я жевал орехи и думал: «Эх, мама, мама! Лучше бы ты нам привезла обычного хлебушка, чтобы мы его вкусили вдоволь, а то - орехи, нужны они нам!» Но никто об этом маме ничего не сказал. Мама говорила, что она очень соскучилась и хочет взять из детского дома Юлю, Алик будет жить в интернате при папе, а я должен остаться в детском доме.
После обеда мама оформила документы на Алика и Юлю, и они ушли, а я остался в детском доме один.
В детском доме я учился в пятом классе. Школа наша находилась в двухэтажном здании, рядом со спальным корпусом. Пока было тепло, учиться было не так трудно. Очень тяжело стало с наступлением холодов.
В каждом классе топили железные печурки, как в спальном корпусе. Пока шли уроки, за печками следили ученики, но после занятий в классе становилось холодно. У каждого ученика была персональная чернильница, которая хранилась в парте. Когда дети приходили на занятия, то первым делом брали чернильницу и отогревали её за пазухой так, чтобы можно было пользоваться чернилами.
Контрольные работы писали в тетрадях, а в классе писали на газетных листочках. Тетради сшивали из книжных листов, и писали на белом поле между строк. Учебниками пользовались по очереди, договариваясь между собой. Иногда отдельные рассказы читали вслух для всего класса. Также коллективно учили стихотворения. После обеда занимались самоподготовкой. Как бы то ни было, но двоек у меня не было, только по украинскому языку я имел тройку, а по остальным предметам - четвёрки и пятёрки.
На 7 ноября я отпросился к папе. Он жил в Харькове на квартире. Брат Алик был у него на побывке в праздничные дни. Папа ездил за ним в интернат. Когда я пришёл, брат был дома один. Мы сели на диван и о чём-то разговаривали. В дверном косяке, немного выше уровня моего роста, находился крючок, а напротив него у стены висел репродуктор радио. Настроение у меня было очень подавленное. Не знаю почему, я спросил брата: «Хочешь, я повешусь?» Он спросил меня: «С какой стати? И чего это ты вдруг так решил? И как ты повесишься?»
На спинке кровати висел пояс от платья хозяйки. Я связал концы пояса, сложил его пополам и показал брату. Затем подошёл к косяку двери, накинул петлю на шею и хотел подвесить петлю на крючок. Но крючок был выше. Тогда я встал на носки и попытался закинуть петлю на крючок. В какой-то момент мне это удалось, но долго устоять на носках я не смог и рухнул на петле спиной к косяку.
В ушах у меня громко кричал репродуктор радио. Всё тело моё тряслось, будто от тока. Я был без сознания. Не помню, как меня сняли с крюка, кто и как положил меня на постель.
Очнулся я от растирания шеи, которое проводила хозяйка - Зинаида Устиновна. В какое-то мгновение, я посмотрел на сидящего на диване напротив брата и запечатлел его испуганный взгляд. Потом он рассказывал, что думал, будто я шучу.
Хозяйка сказала брату, чтобы он вызвал папу из части, до которой было недалеко. Сама же она продолжала растирать мне шею. Почему-то на глазах её были слёзы. Папа с братом появились очень быстро. Папа был напуган, брат в себя тоже еще не пришёл.
Хозяйка успела вскипятить чайник и посадила меня с братом пить чай с конфетами, которые она принесла домой. В свою очередь, папа дал банку тушёнки хозяйке и попросил её приготовить борщ. Надо сказать, что готовила она очень вкусно.
В течение двух дней папа допытывался, из-за чего я хотел повеситься. Так он и не поверил мне, что я с братом пошутил. Об этом случае я старался никому не рассказывать. Впечатление от чувства, которое я испытал, у меня сохранилось до настоящего времени. Я считаю, что повешение - самая легкая смерть, потому что нет никакой боли.
В детский дом после праздников меня повёл папа. Видимо, он рассказал о случившемся воспитательнице, завучу и директору. Очевидно, он пытался выяснить причины моего поступка. Не знаю, что ему говорили все, но отношение ко мне стало очень внимательным. Ко мне каждое воскресенье папа приходил один или с братом. Мы вместе ходили гулять. Папа старался приносить какое-нибудь лакомство.
Последний раз папа пришёл ко мне 22 апреля 1945 года. Помню, у нас было собрание, посвященное дню рождения Ленина. Я заметил его, когда он зашёл в зал, где проходило собрание. Я находился в президиуме, как председатель совета дружины.
После собрания папа оформил необходимые документы и забрал меня к себе. Я попрощался с ребятами, воспитательницей, завучем и директором. Уходя, я мысленно прощался с детским домом, в котором провёл год и два месяца, многому научился, многое почерпнул для себя. Пребывание в специальном детском доме имени Ф.Э.Дзержинского оставило неизгладимый след и воспоминание в жизни.
Автор: генерал-полковник Евгений Александрович
Мама очень похудела. Щеки как-то ввалились. Лицо обветрено. Одета мама была в длинный тулуп. В самом начале войны, летом папа принёс его домой сказал, что зимой будет холодно, поэтому пригодится. Мама укоротила тулуп, подшила рукава и низ под свой рост, из обрезанных частей пошила мне и сестре безрукавки, а для всех сшила меховые рукавицы и даже меховые тапочки. Потом папа привёз для всех новые валенки. И опять сказал: «Пригодятся зимой». Вообще, папа очень предусмотрительный. Мама иногда ругала его: «Зачем купил?» А он: «Пригодится, увидишь - пригодится». Вот и сейчас мама была в тех валенках, которые принёс летом папа. И я, и сестра с братом тоже ходили в тех валенках.
На маме был тёплый пуховой платок. Его маме продала Нюрка-Рыжая летом. Мама тогда папе сказала, что Нюрка - спекулянтка - купила дешевле, а продаёт дороже. Но папа сказал маме: «Купи и по этой цене, ладно, пригодится». И действительно, пригодилось.
Мама положила мешок с картошкой на землю, стала нас обнимать со слезами и целовать. Так мы стояли вчетвером, плакали, целовались и обнимались. Плакали навзрыд.
Из такого состояния нас вывела полная женщина-шофёр, она тоже плакала вместе с нами. Грубым мужиковатым, осипшим голосом женщина-шофёр сказала: «Ивановна, ты уже дома, а нас тоже дети ждут».
Я посмотрел на женщину, которая с мамой несла мешок. Это была Анна Ивановна, мы её звали «Нюрка-Рыжая». У неё тоже трое детей, только все школьники. А в кузове «полуторки» ещё четыре женщины, прикрытые брезентом. Они тоже были в слезах и наблюдали сцену нашей встречи.
Мама «сколотила» команду из шести женщин, седьмой была женщина-шофёр из колхоза. Все поехали под Рязань, где у Нюрки-Рыжей в деревне жила мать. Почти неделю женская команда ездила по деревне. Все заработали по мешку картошки и капусты. При этом они там питались, а их карточки использовали здесь дети. К этому добавили также картошку и мясо с салом, которые удалось выменять за вещи, взятые из дома, платья, костюмы, пальто, бельё.
Нюрка-Рыжая отошла первая и сказала маме: «Шурка, хватит реветь, понесли быстрее. Нас тоже дома дети ждут».
Мама взялась за мешок. У машины ещё осталось два мешка: с капустой и картошкой. Нам мама указала на третье место - полмешка и сказала: «Несите его в дом, это полегче».
Остальные два мешка занесли тоже. Нюрка-Рыжая попрощалась. Машина взвыла и уехала, увозя по домам остальных «путешественниц».
Мама есть мама. Она тут же поставила воду, заставила всех что-то делать. Я стал чистить картошку. Никто не мог чистить её лучше, чем я. После меня очисток почти не было: так тонко я обрезал кожуру.
Мама устроила настоящий пир. Сварила щи с картофелем, капустой и мясом. Сколько мяса? Да грамм сто. Для нас это было пиршество. Мы давно не ели суп с мясом. Кастрюля была большая - пятилитровая, и целых сто грамм мяса! Мама нарезала мясо кусочками - восемь кусочков, и дала по два кусочка каждому.
Мы дали маме сэкономленный сахар. Мама поняла, зачем это, и сразу стала его варить, чтобы сделать из него конфеты. По случаю приезда мамы дров я не жалел. В комнате стало очень тепло. Начали накрывать на стол.
Из Рязани мама привезла аж десять красных яблок. Тут же четыре она положила на тарелку, сказав, что это к Новому году. Два яблока разрезала на восемь частей и стала варить компот. Хлеб чёрный, который я привёз из Москвы, разрезали на восемь частей и положили на стол. Каждому по сто грамм - сразу, такого давно не было. Обычно кусочки были по 50 грамм, не больше.
Я сам выбрал четыре одинаковые картофелины, помыл их и поставил варить «в мундирах». Мама была довольна, что по карточкам дали селёдку. С одной она сняла кожицу, вынула внутренности и отрезала четыре равные частички. Мама знала, что брат будет канючить: «А ей больше!» Поэтому всё резали и делили на точно равные части. Брат хоть и был меньше всех по возрасту, но требовал себе одинаково равные кусочки всего, что попадало на стол. Я и сестра не обижались.
Самым главным и вкусным на столе оказалась яичница. Мама решила поджарить три яйца из пяти, которые привёз я.
На стол мама поставила две пол-литровые бутылки: в одной было шоколадное суфле, в другой - водка.
У мамы всё в руках спорилось, всё у неё как-то быстрее закипало. Вот и щи закипели, закипел компот. Мама приказала мне вынести компот в сени - остудить. В заварной чайник насыпала ложечку чая. «Конфеты» уже приготовлены. Мама сделала четыре конфеты из жженого сахара. Из Рязани она привезла два пирожка с повидлом. В дороге сама не съела, а привезла для нас. Пирожки разрезала пополам - каждому по половинке, положила красиво на блюдечке. Мама всё делала красиво, старательно. И хлеб резала красиво, украшала всё на столе так, будто к нам должны придти гости. Тарелки, вилки, ложки, стаканы, чашки для чая занимали свои места, как до войны под Новый год.
Наконец, мама скомандовала: «Ребята, за стол!» Было уже около двенадцати часов ночи. Мы шумно стали рассаживаться на свои места, на те же места, где сидели в последний раз под Новый год перед войной. Стол был тот же «детский». «Взрослый» стол стоял в другой комнате. И ёлка была не большая, как перед войной, а маленькая, та, которую я срубил тайком в лесу и принёс тайно в мешке, чтобы не видели.
Елочка стояла в конце стола, маленькая, но нарядная, мы её втроём без мамы собрали. Повесили красивые игрушки. А вот только орехи и конфеты все были «счастливые», из бумаги. Свечки, оставшиеся с прошлого года, мы прикрепили, но так, что зажигать их было нельзя - они были тяжёлые для тонких веточек, поэтому стояли ближе к столу.
Мама сразу же, когда зашла в комнату, выразила восторг: «Какая красивая ёлка! Какие вы, ребята, у меня молодцы!» Каждого из нас она поцеловала, погладила по голове, обняла. Это было так приятно!
Приёмника у нас не было. В самом начале войны его забрали, дали квитанцию вместо него, обещали возвратить после войны. Вместе с приёмником забрали у нас и немецкую овчарку, тоже обещали возвратить, если будет жива. Но она, наверняка, погибла под тиком. Ребята говорили, что забрали радиоприёмники у всех, чтобы не слушали агитацию немцев. Вместо приемника СИ-235 у нас была чёрная тарелка - репродуктор. Все новости узнавали от него. Когда-то он молчал совсем или отстукивал только одни сигналы - метроном.
Было время, когда после молчания в репродукторе раздавалось: «Внимание! Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза. Сегодня после упорных боёв наши войска оставили город... В ходе боёв уничтожено..., сбито...», и т.д. У репродуктора всегда собиралось много народа, слушали, а по окончании передачи не расходились, начиналось обсуждение услышанного.
Мы сидели за столом и ждали. На столе вкуснятина. Такого не видели уже давно. С тех пор, как папа уехал. Раньше он всегда что-нибудь привозил домой, старался доставить радость. Ему нравился наш восторг и возгласы: «Ух, ты! Ну и ну! Вот это да!» Он умел доставлять удовольствие семье.
Мама налила детям суфле в стаканы, а себе - водку, всем по полстакана. Затем подошла к ёлке, взяла свечку, зажгла её и поставила рядом с ёлкой.
В этот момент по репродуктору раздался звон Кремлёвских курантов. Мама сказала: «Выпьем за победу! Война скоро кончится и опять всё будет так, как было раньше. К нам будут опять приезжать гости. Опять мы будем собираться в большой комнате. Опять у нас будет большая ёлка. С нами будет папа, будут гости, ваши друзья. Будут настоящие конфеты, торт, будут пельмени, гусь и утка. Будет весело!»
Раздалась музыка гимна «Интернационал»! Мама выпила водку, закусила кусочком селёдки с хлебом. На глазах у неё слёзы, но она не плакала! Добавила: «Дети мои! Будьте счастливы!» Подходила к каждому из нас и целовала.
Мы выпили суфле и стали есть прежде всего то, что каждому больше нравилось. Я - полпирожка с повидлом, сестра Юля - половинку яблока, Брат Алик - «конфету» из жженого сахара.
Мама принесла кастрюлю и начала разливать щи. Шёл пар и обалденный запах мяса. Мама выловила по два кусочка каждому. Мясо сварилось, и кусочки стали такие маленькие! Набросились, обжигаясь, на щи. Кусочек хлеба весом 100 грамм старались растянуть на всю тарелку.
Тарелки щей как не бывало! А мама уже несла кастрюльку с дымящейся картошкой в мундире. Говорила каждому: «Чисти, но не обожгись».
На печке шипело сало, запах от него тоже обалденный. С самого начала войны не ели жареного сала. А мама взяла яйца, разбила скорлупу и вылила их на сковородку. Мы выражали восторг: «О, жареные яйца!» Такой запах был только до войны.
Мама поджарила яйца так, чтобы каждому было по одному яичку. К этому моменту мы почистили свои картофелины. Мама быстро порезала их ножом и стала вываливать в тарелку яйца с салом.
Да, это объеденье! Мама подлила в стаканы нам белое суфле, а себе - водку. По репродуктору звучали песни. Мама сказала: «Я желаю, встречи за большим столом с нашим папой, чтобы он был здоров и дожил до победы. Чтобы вы не болели, хорошо учились, чтобы у нас всегда было, что нужно, и поесть!»
Мама принесла патефон, завела его и поставила пластинку «Рио-рита». Музыка очень весёлая, а мама почему-то села и заплакала. Мы вскочили со своих мест и стали успокаивать маму: «Мамочка, не плачь! Мы с тобой и ты будь всегда - всегда с нами! Мы тебя очень любим. Мы будем хорошо учиться. Папа придёт! Мы победим! Опять у нас будет большая ёлка, и приедут после войны гости. И опять будет весело! И опять мы будем все танцевать, играть и веселиться!»
Сестра предложила: «Давайте пойдём и погуляем на участке!» Я подхватил, мама поддержала. Быстро оделись, чтобы идти. Я взял со стола своё яблоко, разрезал его на четыре части и три из них положил в карман, чтобы угостить соседских ребят.
Мама задала тон веселью. Уговорила играть в «салочки». Она подсчитала так, что стала бегать за нами, пытаясь поймать. Но делала так, чтобы не поймать нас. Особенно медленно бегала за братом. Даже не бежала, а ходила и всё вздыхала: «Ох, не могу бегать!» Мы смеялись.
Потом мама всё же догнала меня и «осалила». Я стал подыгрывать маме. Так же, как и мама, я не мог будто бы догнать брата и сестру. Мама поддалась мне и затем «осалила» сестру. Я от неё убегал изо всех сил, а мама опять поддалась мне. И так несколько раз.
Когда мама почувствовала, что мы устали, то стала звать нас домой. Я уговорил всех пойти к соседским детям. Пошли, но у соседей дома не было света. Наверное, они уже спали. Я хотел угостить ребят кусочками яблока, которые захватил с собой.
Дома мама раздела нас и пригласила пить чай. Нам она налила чай в чашки, а себе опять налила водки - половину стакана, и со словами: «За здоровье в нашем доме, за здоровье всех, кого нет с нами, но мысленно был с нами!» - мама выпила, и опять чуть не заплакала. Стала перечислять всех, кто был у нас в гостях на Новый год перед войной. Вспоминали и детей: «А помнишь Игоря Филенкова? А помнишь...». Я спросил маму: «Мама, помнишь, на гитаре играл дядя Витя Филенков? Его жена - тётя Таня, её сестра - тётя Берта и ты: Вы пели? А после пения к тебе подошёл дядя и стал целовать тебе руки со словами: «Царица ты наша». Кто это был?» Мама задумалась, а потом ответила: «Это артист – дядя Коля Гриценко». Вспоминали дедушек и бабушек, папу, его сестёр - тётю Нюру и Нину. Где они сейчас?»
К чаю нам мама дала «конфеты» из жжёного сахара и кусочки пирожка с повидлом. Мы были очень довольны.
Печка горела хорошо. В комнате было очень тепло. Мама, как и сестра, подогрела простыни, подушки и одеяла. Сказала, что Алик будет спать с ней, а я с сестрой - «валетиком». За сколько дней мы впервые разделись и залезли под одеяло даже без носков! Мама поцеловала каждого из нас, перекрестила и погасила свет.
Вот и наступил Новый - 1942-й год! Я по привычке высунул из-под одеяла нос и стал думать. Каким будет Новый год, кончится ли война? Сколько ещё я буду ходить в Москву за хлебом, хватит ли до мая картошки, которую привезла мама? Когда приедет папа?
От печки исходил пар. Было тепло и приятно, что так хорошо мы встретили Новый год - 1942-й! Жалко маму. Жаль что не удалось угостить яблоком Юрку Поспела, Вольку и Юрку-мальку. Но ничего, угощу завтра. Где-то сейчас папа. Если его пошлют на фронт, то я должен поехать с ним.
Как хочется спать! Какой вчера был день!
Уже начался Новый Год - 1942-й...
Автор: В.Левецкая
В мае 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением ждала сентября, так как была уже записана в первый класс. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, через год начала со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады.
Мы с мамой жили в Детском Селе, тогда говорили просто - Детское. Начало войны запомнилось песней: "Тучи над городом встали…", а над городом летнее голубое небо с легкими облаками, по которому летят самолеты. Очень-очень скоро стали стрелять, многие прятались в щель, узкую земляную траншею, убежищ поблизости не было. Мы жили на улице Карла Маркса, теперь обретшей свое прежнее название - Провиантская.
После войны здесь сохранился лишь один каменный дом в начале улицы с булочной, в витрине которой красовался вечный повар с бубликами в руках. Наш "игрушечный" домик остался лишь на фотографии; как и другие, он был деревянным. На наш второй этаж вела скрипучая лестница, крашенная в красный цвет. Окно одной из комнат выходило в палисадник со старыми елями. Это окно я очень любила, подоконник был настолько низким, что я без труда на него садилась. В общем пользовании с соседками-сестрами у нас была большая русская печь и медная ванна, дрова для топки хранились в дровяном сарае. Здесь же держали финские сани, на них меня возила мама, когда мы отправлялись зимой на длинную прогулку. В комнатах было еще две печи, поэтому дров требовалось много, это была всегдашняя мамина забота.
Уже в июле-августе жители начали покидать город, ленинградский поезд брали штурмом. В толчее при отъезде меня столкнули с перрона под колеса поезда, показалось, что упала далеко вниз, но испугаться не успела, тут же меня подхватили и вытащили чьи-то руки, втолкнув затем в вагон. Через некоторое время мама ездила в брошенный дом за вещами. Рассказывала, что от разрывов снарядов стены ходили ходуном.
В Ленинграде мы поселились на улице Жуковского у моей любимой тети, которую я называла просто Зиной. Зина, успев закончить балетный класс у самой Вагановой, служила в Малом театре оперы и балета, который именовала Михайловским. Она вместе с несколькими подругами не поехала в эвакуацию, а осталась как бы в распоряжении театра. Мама, работавшая ранее в госпитале, перешла в ленинградскую больницу имени Раухфуса, естественно, тоже ставшую госпиталем. Она работала в рентгеновском кабинете.
Какое-то время в доме сохранялись скромные запасы продовольствия. Хозяйственная мама получила по карточкам чечевицу, которую поначалу никто не хотел покупать. Потом она с гордостью вспоминала о своем мудром поступке, так как скоро в магазинах не осталось ни одной крупинки. Естественно, многого я еще не понимала. Как-то из последних яиц сделали омлет, я капризничала, обижалась, что меня заставляют его есть.
Все чаще при обстрелах спускались в бомбоубежище - сырой подвал с облупленными стенами. Было скучно сидеть при слабом свете маленькой лампочки. Взрослые размышляли: нужно ли всякий раз туда спускаться? Наступила осень. В тот день на мне было легкое пальтишко и какие-то теплые ботики, по тревоге мы не успели добежать до подвала и остановились под аркой дома, прижавшись к стене. И сразу раздался оглушительный взрыв, я почувствовала, как мимо нас мчится горячий упругий воздух, волокущий за собой мелкий мусор, а затем пролетела и целая дверь, по счастью, нас не задевшая. Оказалось, что бомба разрушила соседний дом. Вернувшись домой, мы обнаружили, что окно у нас выворочено вместе с рамой и лежит на середине комнаты. Нашу маленькую семью приютил Михайловский театр, выделивший под проживание подвал в хозяйственном дворе с условием, что при необходимости он будет служить одновременно бомбоубежищем.
Вселилось туда сразу несколько семей, на деревянные скамейки положили листы фанеры, а сверху – постели. С нами жили подруги тети. Самая близкая – Ксана Есаулова с двумя племянниками – Гошей и Германом. Небольшое свободное пространство было занято непременной печкой-буржуйкой.
Запомнились в эти дни на Невском книжные развалы. Книги с удовольствием раскупали, что-то покупали и мы. Впервые тогда услышала «Тома Сойера» и «Трех мушкетеров». Рано научившись читать, я охотно занимала избыток времени этим увлекательным занятием. Взрослым было некогда. Мама ходила на работу довольно далеко – за Лиговку. На полу репетиционного зала театра были натянуты сетки, которые следовало превратить в маскировочные. Для этого брали из горы заготовок крашенное в зеленый цвет мочало и просовывали в ячейку сетки, завязав узлом. Я часто присоединялась к этой нехитрой работе. После темного подвала здесь было особенно светло и красиво, но одновременно так холодно, что я долго выдержать не могла. Вероятно, я уже ослабла, как-то споткнулась на лестнице, ударилась подбородком и пришла в зал, залитая кровью, сама не заметив этого. Зина повела меня в поликлинику, находившуюся напротив театра, наш двор выходил на канал Грибоедова, который нужно было перейти по деревянному мосту, этого моста давно уже нет. Зашивать мою ранку не стали. И шрам-метка остался на всю жизнь.
В помещение нашего театра перешел Театр Ленинского Комсомола. К этому времени у нас, детей, организовалась своя компания. Кроме меня и двух уже названных братьев, была еще девочка Леля, иногда к нам присоединялся самый младший, Вовка Атлантов. Его родители, певцы из Мариинки, то ли жили здесь же в общежитии, то ли приходили в гости, моя тетя дружила с его мамой. Вовка был бойким и драчливым, отец кричал хорошо поставленным баритоном: «Вовка, ремень!», хотя любил и баловал его сверх меры. Мы же остальные, к тому времени сделались совсем тихими. И все же при редких спектаклях дружно отправлялись в дальний путь: нужно было пройти за кулисами, спуститься в оркестровую яму, и оттуда через маленькую дверцу – в пустой, скудно освещенный зрительный зал. Здесь перед нами вставала серьезная задача выбора лучшего места. Ведь поистине трудно было решить: сидеть ли в артистической ложе над самой сценой или занять почетную царскую ложу. Иногда мы кочевали туда и обратно. Одеты мы были всегда и везде одинаково – во все теплое, что имелось, и я ощущала некоторое смущение от своего непрезентабельного вида, ибо помнила довоенные торжественные походы в театр.
Конечно, не следует думать, что мы только и делали, что вели светскую жизнь – ходили по гостям, читали хорошие книжки. Все это лишь запомнившиеся эпизоды, основная и непрестанная мысль была о еде. Помню, как все население подвала вышло на улицу и наблюдало красное зарево от горевших Бадаевских складов. Я уже начинала понимать безнадежные интонации взрослых, никаких запасов еды не было ни у кого, и если мы – трое – выжили, то не благодаря, а вопреки. Шляпки, блузки, колечки обменивались на продукты. Санитарка из маминого госпиталя брала вещи, на все имелась своя мера – кружка зерна пшеницы или половина буханки хлеба. На буржуйке в железной печке варили кашу. Большим подспорьем была театральная столовая, к которой мы были прикреплены и где на талоны давали суп, какой-то иной еды не помню. Суп был двух видов – один из капустных листьев, хряпы, другой из жиденько разведенных дрожжей, больше ничего не таилось в тарелках, но и эта еда была прекрасной. В праздничные дни в столовой выстраивалась особенно большая очередь: каждому выдавали стакан «лимонада» - напитка на сахарине, подкрашенного в ярко-розовый цвет. Почему-то сахарина в нашем доме не было, а сладкого так хотелось. Как-то взрослые разглядывали карту и сказали, что взяли изюм, я отлично поняла, о чем идет речь, но при этом забытом слове сердце вдруг забилось.
В столовой для наших супов требовалась вода, которую носили с Невы, устанавливая дежурство едоков. Иногда Зина с подругами впрягались в санки и привозили бочку с водой. Однажды, зайдя на кухню, она оттуда вернулась в слезах – она увидела там только что вынутый из печи белый крендель. Кому он предназначался? Помню разговоры, что в Большом доме есть все и даже сверх того. Зинина подруга Виктория была женой обычного аппаратчика и, почему-то хвастаясь своими возможностями, ни разу не предложила нам куска хлеба. Как это может быть, я в своем малом возрасте понять не могла.
Приближался Новый год. К нам в подвал приходила поболтать пожилая дама, облик которой я помню очень четко. В красивой шубе, пахнувшая духами. В прошлом – известная балерина, потом педагог-репетитор. К новому году она раздобыла где-то елку и вместе с Зиной принесла елочные украшения. Однако блестящие шары не принесли радости, на столе совсем ничего не было, а взрослые принялись мечтать о еде. Рассказывали о том, как в одной семье обнаружилась старая кушетка с матрасом из морских водорослей, которые могут стать питательным салатом. Затем предались воспоминаниям о том, что, бывало, ели на новый год, назывался даже гусь с яблоками. Я не знала, каков он на вкус, и это казалось мне особенно обидным.
Жить становилось все труднее. Хлеб тщательно делили, и каждый съедал свои крохотные кусочки в два приема – утром и во второй половине дня. Это правило никогда не нарушалось. Меня отправляли на воздух гулять вдоль канала до Невского. После нового года началось расселение из подвала. Нам выделили комнату в общежитии на первом этаже, окно которой выходило на канал. Обстановку составляли две кровати и обязательная буржуйка, посередине стоял большой бутафорский пень, такой крепкий, что на нем кололи поленья, и он же служил столом.
С пропитанием день ото дня становилось хуже. И тогда пришло спасение, чудо, которое случается, когда уже не на что надеяться. Зина работала в шефских концертных бригадах, выступавших в госпиталях. Обычно перед концертом актеров подкармливали, иначе они могли и не добрести до сцены. И вот Зине неожиданно предложили поездку за линию блокады к войскам, размещавшимся по деревням. Ехать нужно было по ладожской «Дороге жизни» в открытом грузовике. Несмотря на жестокий февральский мороз, угрозы из-за обстрелов угодить в полынью, Зина никаких колебаний не испытывала – возникла возможность в деревне произвести обмен. Оставалось выбрать наиболее ценное из сохранившихся вещей. Таким оказался костюм моего папы.
Папа работал на Ижорском заводе, где возглавлял проектный отдел. Каждое утро он проделывал путь от Детского Села до Ленинграда и дальше рабочим поездом до Ижор. 26 сентября 1937 года он был арестован. Мне было тогда три года, но помню яркий электрический свет, разбросанные вещи, грубые голоса людей в черном. Последующий стандартный приговор – как «врагу народа, 10 лет без права переписки». Как стало известно много позднее, папу расстреляли 6 октября, через 10 дней после ареста, ему исполнился 31 год.
Теперь папин костюм из «заграничной» материи должен был спасти наши жизни. Перед отъездом актеров собрал политрук и строго предупредил, чтобы не производили никаких обменов, и чтобы никто не рассказывал о голоде в Ленинграде. Сегодня, наверное, трудно представить, как серьезно это звучало. И все же в деревне, дождавшись безлунной ночи, Зина ощупью пробралась в намеченную днем избу. Обмен состоялся. Она получила мешок картошки и кулечек гречневой крупы. Зине предстояло везти свое сокровище, делая вид, что чемодан пуст. Когда эти мытарства остались позади, нам ее возвращение запомнилось как один из наиболее радостных дней жизни. Картошку экономили, из кожуры делали оладьи.
Но все кончается, и к весне мама слегла с высокой температурой и цинготными язвами на ногах. Из госпиталя должен был придти старичок врач. Он пришел поздно и долго старомодно извинялся, идти ему пришлось пешком через весь город, на его опухших ногах были только калоши, подвязанные веревочками. Осмотрев маму, он сказал: «Голубушка, вы нуждаетесь только в одном лекарстве – питании». В его власти оказалось выписать по стакану в день соевого молока, которое давали раненым. В мае стали покупать крапиву, из которой варили щи, добавляя туда что-то странное, химическое, оседавшее на дне.
Весной оживилась театральная жизнь. На улице Росси начались репетиции, Зина брала меня с собой. Однажды по своей любимой привычке я сидела на подоконнике огромного окна репетиционного зала. Задумавшись, я не услышала шума снаряда, Зина успела схватить меня за руку и сбросить на пол, в тот же миг окно рассыпалось осколками. Готовили праздничный концерт, который состоялся в филармонии, танцевальные номера перемежались классической музыкой. Уже присутствовало довольно много зрителей.
И все же особых надежд на улучшение не было. Мама почти не вставала. Ее, военнообязанную, комиссовали. Зина принялась хлопотать о разрешении на эвакуацию. Май приготовил нам еще одну радость. К нам с Зиной подошел на улице военный, у которого здесь погибла вся семья, и не осталось дома, он попросил разрешения зайти, и несколько раз заходил к нам. В связи с праздником – каким именно не знаю – цвела ранняя сирень – он попросил Зину приехать к ним с концертной бригадой и, так как предполагался банкет, пригласил меня и маму. Желающих поехать актеров оказалось столько, что концерт мог продолжаться всю ночь. В присланном за нами автобусе мы ехали недолго, но стреляли уже так близко, как будто за соседними деревьями. Мы шли в помещение, прячась за кустами с сиренью, выстрелы были уже всем привычны, во всяком случае, я страха не ощущала. Концерт имел огромный успех, хотя ни сами актеры, ни их костюмы не блистали особой свежестью.
Но вот настал великий час – нас пригласили к столу. Никакие описания пиров не затмят той трапезы, которую мы вкушали. Нам дали картошку с тушенкой и к ним еще белый хлеб с маслом. Но и это было не все: на третье был настоящий сладкий компот из сушеных абрикосов, а мне – добавочная порция. Не забыть добрые лица тех, кто нас заботливо кормил, нашего же знакомого военного мы после того дня не видели, но я его помню. Не забыть и ощущения счастья, когда мы возвращались такими сытыми, впервые за прошедший год войны, в том же автобусе, заваленном ветками сирени. Была белая ночь, и стрельба не умолкала.
В июле начался долгий путь из войны, голода, холода в теплый, почти мирный Баку, где нас ждали любящие родные мои бабушка и дедушка. Этот путь мы преодолели без потерь. Ладогу, беспрестанно обстреливаемую, мы пересекли на пароходике. Считали, что безопаснее спуститься в трюм, но мы сидели на палубе, с матросами, шел легкий дождь. Долго ехали в теплушках, чаще стояли, выбегали, прятались, в то же время боясь отстать от поезда. Как это было организовано, не знаю, но уже нас, ленинградцев, кормили. В конце концов погрузились на волжский теплоход, один из последних, который беспрепятственно доплыл до Астрахани. Светлая каюта, зеленые берега, бегущая вода – после разрушенного города нам казалось, что мы в раю.